Я не собиралась публиковать этот материал, поскольку он войдет в будущую книгу. Но на фоне происходящего, пожалуй, не буду дожидаться.
Прембула.
1. Государственный Эрмитаж обвинили в незаконном распространении информации о шедеврах искусства, проданных за рубеж правительством СССР, а также изъяли и запретили распространять сборники архивных документов о музейных распродажах 1920-х и 1930-х годов.
Пояснение. Эти сборники - давно напечатанные и бывшие в открытой продаже - содержали информацию о произведениях искусства, которые массово распродавались государством в 1920-30-е гг. Информация давно во всем мире известная, тем более, что проданные тогда Россией произведения экспонируются в др.странах. Например, в музее Хилвуд (подробнее).
2. В Москве активно пропихивается проект о сносе пятиэтажек и реновации, который по сути своей устроит классическую депортацию населения. Вопреки Конституции и всем возможным правам человека, людей собираются лишить их собственности, чтобы некие другие люди нажились на застройке зачищенных районов.
Разбор полетов от Союза архитекторов>> и другие подробности
А теперь осознайте, что ничто не ново под Луной. Знаете ли вы что-нибудь о восстановлении золотого запаса СССР в 1920-30-е годы? Очень поучительная история.
К концу 1920-х гг., когда СССР начал мощную кампанию по индустриализации , в стране не только не было средств на осуществление подобных грандиозных задач, но был ещё и огромный внешний долг, около 1,4 миллиардов золотых рублей. Чтобы пополнить бюджет, страна активизировала золотодобычу, распродавала экспонаты музейных коллекций, церковные ценности, но всего этого оказалось недостаточно.
Первые постановления о «конфискации» и «изъятии» ценностей у населения появились еще в 1920-е годы, к 1930-м все сколько-нибудь существенные ценности у состоятельных людей были отняты, а денег стране по-прежнему не хватало. Начались массовые изъятия ценностей у обычных людей. Арестами, шантажом и пытками их заставляли отдавать то немногое, что у них было. Обычные обручальные кольца, нательные крестики, сережки стоили недорого, но в масштабах многомиллионной страны из этого складывались очень солидные суммы.
Далее я приеду фрагменты из воспоминаний Веры Владимировны Рольник, на момент описываемых событий ей было 19 лет и она училась на биологическом факультете Лениградского университета.
Не могу сказать, что я не слышала о так называемом «изъятии золотого запаса у населения» до того январского вечера 1933 года. Но хотя это касалось очень дорогого мне человека - моего отца, которого уже дважды держали по несколько дней в тюрьме в связи с этим, - я, занятая своими собственными проблемами, не задумывалась ни о причинах, ни о том, справедливо ли это дело само по себе. …В то время мы уже приучались не думать самостоятельно. Мол, если так поступает наше правительство, значит это необходимо, и только непосредственные исполнители иной раз переусердствуют при выполнении того или иного дела...
Кроме папы, которого арестовали в третий раз 2 дня назад, сочли необходимым взять в тюрьму, в качестве заложника, кого-либо из нашей семьи. Хотели взять маму, но так как было известно, что она тяжело больная сердечница, то должна пойти я, старшая дочь...
Привезли нас ночью и поместили в пересыльную камеру. Это была большая комната, метров 40-50. В ней на голом полу лежали люди... Утром нас подняли в 7 часов. Говорить между собой запретили. Старосты камер, чтобы выслужиться, одергивали, пресекая всякие разговоры, даже шепот. Часов в 8 нас провели в уборную. Спасибо еще, что раздельно мужчин и женщин , хотя всякий стыд через пару дней был потерян. Уборная на всех заключенных была одна, в ней 5 унитазов, без каких-либо перегородок между ними. Приводили нас по 15 человек. Времени было мало и чаще всего люди успевали только помочиться. Никаких индивидуальных хождений туда конечно же не разрешалось.
После посещения уборной начался завтрак. Когда я в первый раз увидела в эмалированной миске мутную жидкость с плавающими сверху рыжими пятнами жира и тошнотворным запахом гнилой селедки, я не поверила, что это можно есть: думала это помои. Съела одну ложку и отдала миску обратно...
Около одиннадцати часов нас, человек 30 новичков, построили на лекцию в этой же пересыльной камере. Лекция продолжалась больше часа, а мы стояли и стояли.
Началась «лекция» угрозами применения к нам страшнейших кар за сокрытие от ГПУ золота и других своих ценностей. Затем следовал подробный рассказ о ряде невероятных историй, когда люди , просидевшие здесь более двух-трех месяцев, открывали наконец тайники с драгоценностями, а также о случаях, когда эти тайники были разысканы сотрудниками ГПУ, хотя хозяева их перед этим уверяли, что у них ничегошеньки нет... К конце лекции он назвал не помню сколько десятков тысяч арестованных за эти полтора года только в Ленинграде, и у каждого якобы оказывалось «золотишко».
- А скольких мы брали по несколько раз и каждый раз выжимали золото, - патетически заключил он.
...Насчет того, почему должны быть отданы эти ценности, принадлежавшие не государству, а отдельным лицам, в лекции сказано было немного. Так нужно для государства. И все!
В пересыльной меня продержали до следующего утра и перевели в настоящую камеру. Это была комнатка 16-18 метров с забитым фанерой окном тусклой лампочкой. Здесь были только женщины. Сколько? Не знаю. Одно могу сказать, что стояли все вплотную друг к другу. Ну так, как в наше время бывает в автобусах в часы пик. Когда меня привели, я кое-как протиснулась в мягкую массу женщин и дверь камеры закрылась.
Все стояли. Лишь немногие могли сесть, скорчившись на полу. Садились в переменку. Садясь, мгновенно засыпали, потому что через час-два надо было уступить это место другим. Люди не мылись не только в бане, но и под краном подолгу. Действительно в этом густом воздухе можно было повесить топор. В коридоре тоже была вонь долго немытого человеческого тела, но все же когда ненадолго открывали дверь камеры, дышать становилось чуть-чуть легче.
Может показаться странным, но в этой толкучке не было ни ссор, ни дружеских проявлений, ни злобы, ни добра. Безразличие к окружающему и даже как бы равнодушие к своей собственной судьбе владело всеми.
В камере было несколько женщин совершенно лишившихся разума. И они были рядом, бок о бок с нами! Ни помочь им, ни как-либо изолировать себя от них было невозможно. А я всю жизнь так боялась сумасшедших! Впрочем, немудрено было и сойти с ума от этого длительного стояния и непрерывного топтания на месте, но главное, от того, что твое тело все время соприкасалось со многими другими... Но страшней всего было то, что у многих здесь, в этом отделении тюрьмы, были мужья, отцы, - так как эта камера была ближе к «парилке», то мы каждый день слышали крики оттуда. Мне все время казалось, что это кричит мой отец - такой добрый и справедливый, что на заводе, где было 12 тысяч рабочих, его все любили и уважали.
Так что же все-таки происходило в «парилке»? В жарко натопленную, заполненную паром комнату вводили группу арестованных, человек в 50,из разных камер. Их разгоняли к стенам, оставляя сводной небольшую площадку в центре. Затем на это место вызывали по фамилиям трех-четырех человек. Остальным говорили, что все они терпят мучения из-за этих трех-четырех, потому что те не сдают имеющиеся у них драгоценности. А что они их имеют, это мол точно известно!
И поэтому нет доверия к остальным. «Заставьте их сдать свое добро и вас скорее выпустят!». После этого обезумевшая толпа набрасывалась на несчастных и избивала их. Вскоре начиналась общая свалка. А в это время в комнату еще наддали пару. И хотя двери были закрыты, крики слышны были во всех камерах. Через 10-15 минут избиваемые были изувечены. Прекращалась «работа» в «парилке», только когда многие - и жертвы, и невольные палачи - лишались чувств. Открывали дверь. Всех, кто хоть кое-как держался на ногах, разводили по камерам, а оставшихся на полу вытаскивали в коридор. Некоторые постепенно приходили в себя, остальные отходили в другой мир…
Эта «процедура» проводилась ежедневно и во время нее арестованным, даже старостам камер, проходить по коридору было строго запрещено.
Я не была в «парилке». Вообще женщин кажется не подвергали этой «процедуре». Но само существование «парилки» повергало всех в нечеловеческий ужас! Наверное смерть была бы легче!
Днем мы были в непрерывном и однообразном движении, терлись и невольно толкали друг друга. Невозможно было отъединить свое тело от других и оно было липким от своего и чужого пота. Три раза в день, мы ели, но не все сразу, а по 10 человек. Вероятно, не было больше мисок. Но так как немногие из нас могли подойти к двери за своей порцией, то все мы были заняты передачей мисок сначала в одну, потом в другую сторону. Три раза в день ходили у уборную - нашу камеру водили в 4-5 очередей. И тогда приходилось с трудом протискиваться сначала к дверям, потом обратно. Боже, как болели ноги от непрерывного стояния и топтания на месте!
Утром и вечером приходил староста и спрашивал, нет ли «заявлений»? Таким канцелярским словом называлось согласие сдать следователю какую-либо драгоценную вещь. «Заявление» давало надежду на освобождение/правда надежда не всегда сбывалась - человек сдавал драгоценности, а его снова сажали, чтобы «выжать» из него что-нибудь еще/, а пока - возможность хоть ненадолго выйти из камеры. Но для «заявления» надо было иметь хоть какую-либо драгоценность для сдачи. А ведь у многих такой вещи не было вовсе, или уже не было, потому что она была сдана в предыдущую отсидку. Большинством овладевала страшная безнадёжность - живым отсюда не выйти…
...Спрашиваю я себя: что страшнее - это или ленинградская блокада? И здесь, и там смерть и сумасшествие. И все-таки, эти одиннадцать дней страшнее!
В блокаду голодали все одинаково, а здесь мы были в замкнутом круге изгоев. Там мы были свободны хотя бы в пределах города, здесь же в тюрьме, мы были не только лишены свободы неизвестно за что, но и были ограничены в самом насущном. Там нас убивали и мучали злые враги - фашисты, а здесь это делали свои, советские люди. В блокаде нас морально сплачивала справедливая борьба с фашизмом, здесь мы были унижены до положения безмолвного скота, без какой-либо надежды на сопротивление.
Вот почему эти 11 дней были для меня страшнее, чем 900 дней в ленинградской блокаде!..
Я задумалась сейчас: почему не было разоблачено это преступление, совершенное против ни в чем неповинных людей? Почему никто из организаторов «изъятия золотого запаса» не поплатился за свое черное дело? Ведь о перегибе в раскулачивании много говорили и писали в газетах. О 37-м годе - тоже. Я уж не говорю о том, как шумно разоблачали Берию. А об этом страшном деле публично не сказал никто!
Заговор молчания! Почему?
Знаю, Вы скажите, что в этом заговоре молчания есть и моя вина. Что я должна была, не боясь за свою жизнь, разоблачать все, виденное мною в этой тюрьме. Что я должна была понимать: такое, именно такое «изъятие золотого запаса» у честных тружеников через 15 лет после Октябрьской революции было нарушением не только революционной законности, но и самой революционной идеи гуманизма. Может быть этим письмом я хоть немного искуплю свою вину.
Рольник В.В. 1963. Одиннадцать дней длиннее одиннадцати лет. ЦГАЛИ СПб. Ф. 394. Оп. 1. Д. 15. Ч. 2.